|
|
«… ВКЛЮЧЕН В ОПЕРАЦИЮ». МАССОВЫЙ ТЕРРОР В ПРИКАМЬЕ В 1937–38 ГГ.
Предисловие
В историческом мифе о 1937 годе, бытующем в общественном сознании, не нашлось места для повествования о массовых операциях. Время большого террора ассоциируется, прежде всего, с беспощадным избиением начальства, проводимым органами НКВД по приказу товарища Сталина. И здесь неважно, какой ярлык наклеивают на жертв – пятая колонна германского фашизма в СССР, или лучшие, самые идейные коммунисты, или безродные погубители великой империи. В любом случае речь идет о сливках советского общества, о тех, кого в позднейших ученых трактатах и газетных статьях будут упорно называть элитой. И ничего не изменит тот факт, что в обнародованных «книгах памяти» имена людей, принадлежащих к партийной номенклатуре, или просто к образованным классам, теряются среди имен бесчисленных разнорабочих, конюхов, колхозников, стрелочников. Все равно 1937 год – это время репрессий против ленинской гвардии.
Такая аберрация сознания не случайна. Она не может быть объяснена внешними причинами: повышенным интересом читающей публики к тому, что происходило на капитанском мостике большого корабля под названием «Советский Союз», или пристрастием литераторов к жанру героических биографий, или конъюнктурными соображениями послесталинского поколения руководителей, приступивших к реабилитации бывшего партийного генералитета для того, чтобы добиться расположения генералитета тогдашнего.
Все дело в том, что историческая уникальность 1937 года как раз и заключалась в том, что репрессивные практики советского режима в массовом порядке были обращены против его собственных агентов, в том числе и наиболее высокопоставленных, т.е. против лиц, обладавших неписанным правом неприкосновенности. Для того чтобы объяснить причину истребления партийных чиновников, военачальников, хозяйственных тузов и деятелей советского искусства, посторонние наблюдатели были вынуждены выстраивать сложные мыслительные конструкции. «И все же есть способ разорвать магический круг и проникнуть в суть mysterium magnum – великого таинства террора, проявления которого усиливаются по мере того, как причины исчезают, – писал А. Безансон. – Для этого нужно принять четвертый тип террора, управляющий всеми остальными. <…> Режим осуществляет террор не потому только, что он стремится перевести идеологию из состояния потенциального в состояние реального существования, но также – в конечном итоге, главным образом – потому, что он утверждает, что она уже существует реально. <…> Задача полиции превратилась в задачу чисто метафизическую: на плечах Ежова, Берии, «органов» покоилась вся новая действительность и вера в ее существование. <…> Чтобы сохранить за партией монополию власти, «великая чистка» не была необходимой, но чтобы сохранить идеологическую чистоту партии, без нее, быть может, и нельзя было обойтись»1. Обращение к метафизике – лучшее доказательство того, что иные – более внятные – интерпретации оказались для автора недоступными.
Такими же они были и для мыслящих современников – и тех, до кого дотянулась репрессивная машина, и тех, кто волею случая остался наблюдателем устрашающих и необъяснимых событий. Командующие группировки в советском обществе испытали культурный шок такой силы, что его последствия не были преодоленными в течение нескольких поколений. Порожденные им настроения: а в их числе парализующий ужас перед карающей рукой государства, ощущение полной беззащитности, собственной малости, эфемерности всех социальных достижений вошли в историческую память общества и, прежде всего, его образованной части, в мировосприятие советской интеллигенции.
Что касается репрессий против социальных низов, то они в той или иной форме являлись постоянным фактором ранней советской истории. И, возможно, именно по этой причине трагическая судьба тысячи делегатов XVII партийного съезда заслонила трагедию сотен тысяч колхозников, рабочих, маленьких служащих, павших жертвой массовых операций в августе 1937 – ноябре 1938 гг.
В самой массовой операции, кажется, нет особых загадок. Опубликован оперативный приказ № 00447 наркома внутренних дел СССР Н.И. Ежова от 30 июля 1937 г., на следующий день одобренный политбюро ЦК ВКП (б) «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». В нем по пунктам перечислены контингенты граждан, подлежащие репрессии: их всего восемь. В четырех пунктах упоминаются бывшие кулаки, «продолжающие вести активную антисоветскую подрывную деятельность», «бежавшие из лагерей и трудпоселков», или «скрывшиеся от раскулачивания», а также ранее «состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формированиях, отбывшие наказание», или избежавшие репрессий, а также «активные антисоветские элементы из бывших кулаков». А вместе с ними «члены антисоветских партий», бывшие белые, чиновники, бандиты и бандпособники, сектантские активисты, церковники вперемешку с уголовниками, как находящимися на свободе, так и содержащимися в лагерях. Все они заранее разделены на две категории: наиболее враждебных и менее активных элементов. Первые подлежат расстрелу, вторые – заключению в лагерь на срок от 8 до 10 лет. Утверждены квоты по областям, поименованные лимитами. Расписан порядок ведения следствия: ускоренный и упрощенный. Установлены меры наказания и способ их назначения. Здесь также все просто. Приговоры выносит заочно областная (республиканская, или краевая) тройка2. К настоящему времени рассекречены отчеты об исполнении приказа. В самых общих чертах историками воссоздан ход операции. Подсчитаны жертвы, в основном кулаки, если верить докладам, отправляемым областными управлениями НКВД в Москву3 .
Именно поэтому массовая операция 1937–1938 гг. вошла в историю под именем «кулацкой операции». И здесь сразу же напрашивается параллель с первой – главной – кулацкой операцией, проводимой органами ГПУ по партийным директивам в 1929–1933 гг. в ходе массовой коллективизации. Та же мишень – кулаки. Та же цель – ликвидация кулачества. В первом случае – как класса4, во втором – как банды антисоветских элементов. Те же чрезвычайные репрессивные меры, не согласованные с действующим советским законодательством. Общая идейная оболочка – резкое обострение классовой борьбы, оправдывающее возвращение к террористическим практикам гражданской войны.
Сходство двух операций замечали и их участники. Один из следователей Пермского отдела УНКВД так объяснял впоследствии трибуналу применение им особых методов: «Я считал сначала незаконными эти действия, но потом думал, что это мероприятия временного характера и что это делается, как делалось в период 29–30 гг. во время ликвидации кулачества как класса»5.
Подобие не означает тождество. Раскулачивание было публичной политической кампанией, осуществляемой под руководством партийных комитетов. Центральная и местная пресса день за днем размещала на своих страницах сводки с нового фронта классовой борьбы. Сельский актив был полноправным участником событий. Органы ОГПУ играли в них сугубо служебную роль. В 1937–1938 гг. кулацкая операция была организована как ведомственная, тщательно засекреченная акция Наркомвнудела. Ею занимались специальные оперативные группы, не отчитывающиеся за свою деятельность перед местными партийными инстанциями. Горкомы и райкомы ВКП (б) брали на себя функцию добровольных помощников райотделов НКВД, решающих самую важную политическую задачу – выкорчевывание врагов народа. Более того, кулацкая операция сопровождалась беспощадной чисткой партийных, советских и хозяйственных учреждений в городе и в деревне. По расчетам, произведенным М.А. Ивановой, «в 1937–1938 годах [в Прикамье] был почти полностью обновлен состав районного кадрового звена. Это видно на примере районных органов управления сельским хозяйством. По данным 19 районов, к началу 1939 вновь назначенными были все заведующие земельными отделами, уполномоченные комитета заготовок, управляющие конторами «Заготзерно», сменилось 47 директоров МТС и МТМ, вместе с их заместителями, 14 директоров совхозов. Суммарно по этим районам было заменено 168 руководителей, а лиц, работавших до 1936 года, осталось только 7»6.
Здесь возникает вопрос, являлись ли репрессии против бывших кулаков и тогдашних советских начальников параллельными акциями – к этой точке зрения склоняется М.И. Иванова7 – или звеньями одной большой операции8 . Ответить на него не просто. Необходимо для этого выяснить саму технологию операции, установить, к каким социальным группировкам в 1937 г. принадлежали люди, подвергшиеся репрессии по классовому принципу. Отчеты областных управлений НКВД в данном случае не являются надежным источником. «Абсолютное отсутствие в списках репрессированных в Житомирской области и в Молдавской АССР рабочих, так же, как и низкий процент их в иных областях, сходные показатели по группам служащих и колхозников являются нонсенсом, – указывает по этому поводу В. Никольский. – Скорее всего, речь здесь идет о стремлении «подогнать» показатели социального состава репрессированных по политическим мотивам под соответствующие характеристики «социально враждебных» и «социально близких групп»9.
Проблематичным остается и политический смысл кулацкой операции. Преамбула приказа, гласящая, что цель операции против бывших кулаков, уголовников, церковников и кадров антисоветских политических партий «…защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства»10, не объясняет ни актуальности, ни масштабности, ни чрезвычайности предписанных мер. Это, впрочем, не помешало ряду историков принять официальную точку зрения: бывшие кулаки и прочие асоциальные элементы мешали успешному социалистическому строительству и потому подлежали искоренению, если не по инициативе, то с полного одобрения трудящихся масс. Читаем у Ш. Фицпатрик в главе под названием «Облава на маргиналов»: Приказ «…отражает обычный для Советов параноидальный страх перед кулаками, однако есть в нем нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму, в частности, идея о том, что социальных улучшений можно добиться, избавив общество от «нечистых», отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов»11.
Слово «маргиналы» здесь ключевое. Оно, по мнению автора, призвано объяснить социальный смысл операции. Бывшие кулаки – это плохие работники, или просто «бывшие люди», своими установками, воспоминаниями, стонами и охами, надеждой на возвращение к прежним устоям, религиозным умонастроением не вписывающиеся в новое колхозное сообщество, не совместимые с ним и потому подлежащие искоренению так же, как и уголовный элемент. Кто заинтересован в их устранении? Самый первый ответ гласит – Сталин12. Региональные партийные начальники, – возражает Ю. Жуков. В демократических выборах на основе новой конституции они усмотрели опасность консолидации антисоветских элементов и вырвали у Сталина согласие на проведение превентивной операции против реальных или мнимых врагов советского строя, одновременно стремясь отвести удар от самих себя как малокомпетентных руководителей13. Дискуссия на февральско-мартовском пленуме ВКП (б) свидетельствует о том, что, действительно, многие секретари обкомов говорили об угрозах, исходящих от бывших кулаков (Р. Эйхе: «…немалая группа заядлых врагов, которые будут пытаться всеми мерами продолжать борьбу»14), священнослужителей всех конфессий и бывших членов некоммунистических партий. С точкой зрения Ю. Жукова согласен и Дж.А. Гетти: «Инициатива возобновления [истребительной] кампании необязательно могла исходить от Сталина». Террор развернули местные руководители, по этой причине он стал слепым, безадресным, напоминающим «…неприцельную пальбу по толпе»15. Это не был слепой террор, – возражают М. Юнге и Р. Биннер: происходил отбор будущих жертв. «Преследование происходило менее бессистемно и более целенаправленно, чем это часто изображается. Бывшие кулаки, мелкоуголовные рецидивисты, маргинализированные безработные и бездомные, священники и члены церкви, бывшие социал-революционеры и меньшевики, представители старого режима и противники большевиков времен Гражданской войны, враги от рождения (дети кулаков, священников и т.д.) относились к группам риска большого террора». Немецкие исследователи настаивают на значительном влиянии местных элит на ход и масштабы массовой операции16. Если в тексте монографии речь идет о региональном партийном руководстве, то в последующих выступлениях на конференции один из авторов книги – М. Юнге – распространяет свое суждение и на низовых агентов власти, в том числе на руководителей сельских советов. Он аргументирует их инициирующее участие в репрессиях тем, что секретарь сельсовета составлял справки для райотделов НКВД на лиц, подготавливаемых к аресту, или уже арестованных. По мнению Юнге, маленькие руководители наводили карающую руку НКВД на людей, бывших помехой низовым управленческим практикам. Более радикальную точку зрения изложил В.И. Бакулин: «Многие из них [простых людей] шли в лагеря или под расстрел по доносам своих коллег по работе, соседей и т.д. на почве зависти, личного недоброжелательства и т.п.»17.
Иначе говоря, на должность стрелочников массовых операций претендуют лесорубы, проходчики, смазчики, сцепщики, разнорабочие и счетоводы, сводящие бытовые счеты со своими товарищами по бараку, лесной заимке, полевому стану, или паровозному депо. Здесь любопытна тенденция, сдвигающая террористические практики от централизованных актов, исходящих от высшей власти (в недавно опубликованной служебной переписке между партийными инстанциями и НКВД можно обнаружить множество дополнительных доказательств тому, что именно Сталин был инициатором, организатором и верховным контролером большой чистки18), к бытовым актам. Действительно, в следственных делах можно обнаружить и доносы «доброжелателей», и многочисленные справки от сельсоветов. Последняя из виденных мною датируется 1957 годом: «Из родственников проверяемого участников антоновской банды не было, раскулачиванию не подвергались»19. Все так, однако и ревностные начальники, и недобросовестные работники, и завистливые соседи являются коренными обитателями советского мира во всей его исторической протяженности. Но вот бюрократически организованные репрессии такого масштаба и жестокости свойственны исключительно массовым операциям 1937–1938 гг. Другими словами, политический и социальный смысл кулацкой операции остается загадочным и таинственным не в меньшей мере, нежели истоки и цели большого террора.
Для того чтобы приблизиться к его пониманию, пермскими историками была создана временная поисковая группа, регулярно собиравшаяся на семинары для проведения обмена мнениями и выработки общей объяснительной концепции. Внешним импульсом для ее возникновения можно считать предложение, поступившее от ассоциации исследователей российского общества XX века: изучить проведение массовой операции на границах современного Пермского края. В 1937–1938 гг. его территория входила в Свердловскую область. По этой причине документы областного управления НКВД оказались для нас недоступными. Мы избрали иной путь: приступили к изучению архивно-следственных дел, заведенных сотрудниками Свердловского УНКВД на лиц, подвергнутых репрессии в ходе кулацкой операции. Опыт работы с такими источниками был накоплен в процессе подготовки сборников документов «Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг.» и «Немцы в Прикамье. XX век»20. И начинали мы не с чистого листа. Пермскими исследователями были сделаны первые шаги по изучению большого террора на территории Прикамья. Кроме упомянутых ранее работ М.А. Ивановой, нужно назвать статьи Г.С. Мурсалимова, В.В. Шабалина, Г.Ф. Станковской21.
Областной государственный общественно-политический архив (ГОПАПО) выпустил многотомную книгу памяти «Годы террора», в которую были занесены сведения о лицах, подвергнутых политическим репрессиям за годы Советской власти. Одновременно сотрудники архива совместно с пермским отделением общества «Мемориал» под руководством А.Б. Суслова составили обширную электронную базу данных, включающую ряд показателей, в том числе социальное положение, образование, партийность, прежние судимости и другие виды наказаний, национальность, возраст, время ареста и осуждения, орган, принявший решение о репрессии. Директор архива М.Г. Нечаев предоставил нам возможность работать с базой данных. Т.В. Бурнышева отсортировала информацию в соответствии с исследовательскими задачами.
Для начала мы выделили круг лиц, осужденных областной тройкой в 1937–1938 гг. Тройка, сформированная по приказу 00447, являлась инструментом, предназначенным исключительно для проведения кулацкой операции. Лица, подвергнувшиеся репрессии по иным приказам, или павшие жертвой ударов по правотроцкистским заговорщическим центрам, осуждались на смерть или длительные сроки заключения другими судебными коллегиями. На тройку из жителей Прикамья было выставлено 7959 человек. Замечу сразу, что уголовников в их числе нет, поскольку они до сегодняшнего времени не реабилитированы.
Благодаря консультациям, полученным от доцента кафедры культурологии Н.В. Шушковой, мы смогли осуществить простейшие статистические операции с полученными сведениями: сделать кодировку профессий, построить линейные распределения, произвести кросс-табуляцию – все это для того, чтобы выявить сезонные колебания репрессий, установить зависимость продолжительности следственных действий (неделя – три недели – месяц) от времени ареста, социального положения, тяжести обвинения, выявить корреляцию между уровнем квалификации (образования) обвиняемого и характером наказания, сопоставить параметры исходных обвинений и содержание приговора.
Мы очень долго дискутировали и с Марком Юнге – куратором проекта от Бохумского университета – и в своем собственном кругу по вопросу о том, по какому признаку объединять людей, подвергшихся репрессии. Обсуждалось два варианта: воспользоваться классификацией самого приказа, или использовать социальные идентификаторы, соответствующие статистическим характеристикам, примененным в переписи 1937 г. Говоря иначе, делить ли репрессированных на бывших кулаков и бывших эсеров, жандармов и карателей (так предлагал М. Юнге), или на рабочих, служащих, колхозников, священнослужителей, единоличников, кустарей, то есть по социальным группировкам, к которым они на момент ареста принадлежали. В конечном счете, был выбран второй вариант, поскольку он не только освобождал нас от необходимости заранее соглашаться с пунктами обвинения, продиктованными следователями НКВД, но также и позволял выявить, по каким социальным группам был нанесен оперативный удар.
Кроме того, сотрудники исследовательской группы приняли в качестве исходного положения идею, согласно которой кулацкая операция может быть понята только в широком контексте большого террора, поразившего в Прикамье сотни людей, принадлежащих к иным социальным группировкам, в том числе к партийной и советской бюрократии, инженерному корпусу и др.
Надо заметить, что провести социальную демаркацию оказалось сложным делом. Границы между работниками, принадлежащими к смежным видам деятельности, или отличающимися только формально правовым положением, были весьма условными. Нянечка в больнице – кто она? Служащая, как это было занесено в базу данных из анкеты арестованного, или рабочая по роду деятельности? В течение всей работы над проектом авторы соответствующих разделов производили обмен данными.
После того, как был очерчен круг «прооперированных» – так в одном из рапортов по начальству назвали жертв кулацкой операции – и выделены в нем соответствующие секторы: рабочие, служащие, крестьяне, священнослужители, исследовательская группа приступила к анализу следственных дел. Тут же выяснилось, что приказ № 00447 не может быть надежным путеводителем. Он предписывал заводить на каждого арестованного или группу арестованных краткое следственное дело, к которому приобщать: «ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкету арестованного, агентурно-учетный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение». Мы ожидали получить тонкие папки на 10–15 страниц, а работники архива приносили многотомники, переполненные следственным материалом: десятками протоколов допросов, очных ставок, выписок, свидетельских показаний и заявлений. Упрощенный характер следствия в них явно не просматривался. Тем не менее работа шла по плану. Каждый из участников проекта просмотрел до 50 архивно-следственных дел.
Кроме того, подверглись анализу сопутствующие материалы: переписка между партийными комитетами и отделами НКВД, протоколы партийных собраний, стенограммы пленумов, характеристики, редкие архивно-следственные дела на сотрудников НКВД – участников кулацкой операции, выписки из показаний других работников ежовского ведомства, осужденных в 1939–1941 гг. или допрошенных в середине 50-х годов по поводу участия в репрессиях против партийно-хозяйственных кадров.
Без помощи Г.Ф. Станковской – великого знатока архивных фондов и беззаветно преданного своей профессии историка – эта задача по выявлению необходимых документов никогда не была бы решена.
Структура книги соответствует ее замыслу. Она открывается главой о кулацкой операции на территории Прикамья: ее действующих лицах, сценарии, технологии и итогах. В последующих главах реконструируются репрессии против рабочих, служащих, колхозников, священнослужителей. В особой главе рассмотрен ход операции в селе Кояново. После этого анализируется участие в операции партийных, советских и карательных ведомств. В итоговой части монографии формулируются некоторые выводы, касающиеся общего смысла кулацкой операции.
Мы благодарны директору ГОПАПО М.Г. Нечаеву, сотрудникам архива Т.В. Безденежных, Т.В. Бурнашевой, И.Ю. Федотовой за тесное и бескорыстное сотрудничество.
Примечания:
1. Безансон А. Советское настоящее и русское прошлое. М.: МиК, 1998. С.92–95.
2. См: Книга памяти жертв политических репрессий [Ульяновская область]. Т.1. – Ульяновск, 1996. С.766–780.
3. См.: Юнге М. Биннер Р. Как террор стал «большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М.: АИРО-XX, 2003.
4. «Мы перешли в последнее время от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса». Сталин И. К вопросам аграрной политики в СССР. 27 12.1929 / Сталин И. Соч. Т.12. С. 169.
5. Протокол судебного заседания. 1939. 21–23 августа. Г. Москва// ГОПАПО. Ф.641/1. Оп.1. Д.6857. Т. 6. С. 164–165.
6. Иванова М.А. Сталинская «кадровая революция» 1937–1938 годов: региональный аспект (по материалам Прикамья) // I Астафьевские чтения (17–18 мая 2002 года). Пермь, 2003. С.76.
7. См.: Иванова М.А. Репрессивная политика в деревне в 1930-е годы// Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг.: Сборник документов. Пермь, 2004. С.74–75.
8. По мнению В. Роговина, «…в деревне жертвами великой чистки были по преимуществу коммунисты и колхозная интеллигенция». Роговин В. Партия расстрелянных. М.: Б.И., 1997. С. 247.
9. Нiкольський В. Статистика полiтичних репресiй 1937 р. в Украiн¬ськiй РСР // З архiвiв ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ. 2000. № 2/4 (13–15). С.110.
10. Книга памяти жертв политических репрессий [Ульяновская область]. Т.1. … С.766 – 767.
11. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2001.С. 227.
12. «Несмотря на то, что большинство директив о терроре оформлялись, как решения Политбюро, их истинным автором был, судя по имеющимся документам, Сталин. <…> Многие решения, судя по всему, Сталин принимал единолично». Хлевнюк О.В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М.: РОСПЭН, 1996. С. 208.
13. См.: Жуков Ю.Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 года// Вопросы истории. 2002. № 1; Жуков Ю.Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гг. М., 2003.
14. Вопросы истории. 1993. №.6. С. 5–6.
15. Getty J.A. «Excesses are not permitted»: Mass Terror and Stalinist Governance in the late 1930s // Russian review. 2002. №.1. (Vol. 61). P. 116, 130.
16. Юнге М. Биннер Р. Как террор стал «большим»... С.225., 233.
17. Бакулин В.И. Кадровые чистки 1933–1938 годов в Кировской области // Отечественная история. 2006. № 1. С. 152.
18. Здесь можно найти записку Сталина и Молотова об увеличении лимита по кулацкой операции для Красноярского края и сталинские маргиналии на телеграмме начальника Свердловского УНКВД Д.М. Дмит¬риева: «Владимирова [директор Уралмашзавода] надо арестовать» и многочисленные постановления политбюро «Об антисоветских элементах», разрешение создать вторую тройку для г. Москвы и области «…в целях ускорения рассмотрения дел по кулакам» и многое другое. См: Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938. М.: МФД, 2004. С. 322–335.
19. Лейбович О.Л. Дело Ивана Прокофьевича Шарапова / Лейбович О. В городе М / Перм.гос.техн.ун-т. Пермь, 2005. С. 244.
20. Политические репрессии в Прикамье. 1918–1980 гг.: Сборник документов и материалов. Пермь: Пушка, 2004; Немцы в Прикамье. XX век. Т.1. Архивные документы. Пермь: Пушка, 2006.
21. Шабалин В. «Вредители не всегда работали плохо…» // Годы террора. Пермь: Здравствуй, 1998; Станковская Г.Ф. Как делали врагов народа // Годы террора. Пермь: Здравствуй, 1998; Мурсалимов Г.С. 1937 год в истории села Кояново // Политические репрессии в истории России. Пермь, 2000.
|
