П. Бергер, Т. Лукман. Социальное конструирование реальности

Истоки институционализации

Всякая человеческая деятельность подвергает­ся хабитуализации (т.е. опривычиванию). Любое действие, которое часто повторяется, становится образцом, впоследствии оно может быть воспро­изведено с экономией усилий и ipso facto осознано как образец его исполнителем. Кроме того, хабитуализация означает, что рассматриваемое дейст­вие может быть снова совершено в будущем тем же самым образом и с тем же практическим уси­лием. Это касается деятельности как в социаль­ной сфере, так и вне ее. Даже изолированный ин­дивид на вошедшем в поговорку пустынном ост­рове делает свою деятельность привычной. Когда он просыпается утром и возобновляет свои по­пытки построить каноэ из спичек, он может бор­мотать себе под нос "Попробую-ка я снова" по мере того как он приступает к процедуре, состоя­щей, скажем, из десяти шагов, и делает первый шаг. Другими словами, даже одинокий человек находится в компании тех действий, которые он должен совершить.

Конечно, действия, ставшие привычными, со­храняют для индивида свой многозначительный характер, хотя значения, которые они содержат, включаются в качестве рутинных в общий запас знания, считающийся само собой разумеющимся и наличным для его планов в будущем. Важным психологическим последствием хабитуализации оказывается уменьшение различных выборов. Хо­тя в теории могут существовать сотни способов проектирования строительства каноэ из спичек, в процессе хабитуализации они сводятся к одно­му. Это освобождает индивида от бремени "всех этих решений", принося психологическое облег­чение <…>. Хабитуализация предусматривает направление и спе­циализацию деятельности, которых недостает би­ологическому аппарату человека, ослабляя тем самым аккумуляцию напряжении как следствия ненаправленных влечений. И, предусматривая стабильную основу протекания человеческой дея­тельности с минимумом затрат на принятие реше­ний в течение большей части времени, хабитуализация освобождает энергию для принятия реше­ний в тех случаях, когда это действительно необ­ходимо. Другими словами, задний план опривыченной деятельности предоставляет возможности переднему плану для рассуждения и инновации.

В терминах значений, которые человек прида­ет своей деятельности, благодаря хабитуализации становится необязательно определять каждую си­туацию заново, шаг за шагом. Огромное разно­образие ситуаций может быть отнесено к разряду тех определений, которые были даны раньше. И тогда можно предвидеть действия, которые нужно совершить в этих ситуациях. Даже альтер­нативным вариантам поведения можно придать стандартные значения.

Эти процессы хабитуализации, предшествую­щие любой институционализации, могут быть применены и к гипотетическому уединенному ин­дивиду, удаленному от какого-либо социального взаимодействия. Тот факт, что даже такой уеди­ненный индивид, предположительно сформиро­вавшийся как Я (что следовало бы предположить и в нашем случае со строителем каноэ из спичек), будет делать свою деятельность привычной в со­ответствии со своим биографическим опытом в мире социальных институтов, предшествовавшим его изоляции, в данный момент нас не инте­ресует. На практике наиболее важная часть хабитуализации человеческой деятельности сопря­жена с процессом институционализации. И тогда встает вопрос, как же возникают институты.

<…>Ин­ститут исходит из того, что действия типа Х долж­ны совершаться деятелями типа X. Например, пра­вовой институт устанавливает правило, согласно которому головы будут рубить особым способом в особых обстоятельствах и делать это будут опре­деленные типы людей (скажем, палачи, представи­тели нечистой касты, девственницы определенного возраста или те, кто назначен жрецами).

Далее, институты предполагают историчность и контроль. Взаимные типизации действий посте­пенно создаются в ходе общей истории. Они не могут быть созданы моментально. Институты всегда имеют историю, продуктом которой они и являются. Невозможно адекватно понять инсти­тут, не понимая исторического процесса, в ходе которого он был создан. Кроме того, институты уже благодаря самому факту их существования контролируют человеческое поведение, устанав­ливая предопределенные его образцы, которые придают поведению одно из многих, теоретичес­ки возможных направлений. Важно подчеркнуть, что этот контролирующий характер присущ ин­ституционализации как таковой, независимо от и еще до того, как созданы какие-либо механиз­мы санкций, поддерживающих институт. <…> Сказать, что часть челове­ческой деятельности была институционализирована, - уже значит сказать, что часть человечес­кой деятельности была подвергнута социальному контролю. Дополнительные механизмы контроля требуются лишь в том случае, если процессы ин­ституционализации не вполне успешны. Так, на­пример, законом может быть предусмотрено ру­бить головы тем, кто нарушает инцестуозные та­бу. Эта мера может быть необходимой, так как имелись случаи нарушения табу. Однако малове­роятно, что эта санкция будет сохраняться посто­янно (видимо, лишь до тех пор, пока институт инцестуозных табу не исчезнет в процессе его дез­интеграции, особый случай чего нет нужды осве­щать здесь). Поэтому нет смысла говорить, что человеческая сексуальность контролируется об­ществом посредством отсечения головы определенным индивидам; скорее это происходит по­средством ее институционализации в ходе кон­кретного исторического развития. <…> В действительности, институты, как правило, появляются в довольно многочис­ленных общностях. Однако важно подчеркнуть, что в теории процесс институционализации вза­имной типизации будет иметь место даже в том случае, если только два индивида начинают взаи­модействие заново. Зачатки институционализа­ции появляются в каждой социальной ситуации, продолжающейся какое-то время. Предположим, что две личности из совершенно разных социаль­ных миров начинают взаимодействовать. Говоря слово "личности", мы предполагаем, что два ин­дивида сформировали свои Я, что, конечно, мог­ло произойти лишь в социальном процессе. Так что в данный момент мы исключаем случаи Ада­ма и Евы, или двух "диких" детей, встречающихся в первобытных джунглях. Мы предполагаем, что два индивида прибывают на место встречи из со­циальных миров, исторически сформировавшихся на отдалении друг от друга, и поэтому их взаимо­действие происходит для них обоих. Можно было бы представить "Пятницу", встречающего наше­го знакомого, строящего каноэ из спичек на пус­тынном острове, при этом первый пусть был бы папуасом, а второй - американцем. Однако в та­ком случае есть вероятность, что американец мог читать или по крайней мере слышать историю Робинзона Крузо, а это придает ситуации неко­торую предопределенность по крайней мере для него. Лучше назовем их просто А и В.

По мере того как А и В взаимодействуют ка­ким бы то ни было образом, типизации будут со­здаваться довольно быстро. А наблюдает за тем, что делает В. Он приписывает мотивы действи­ям В; глядя, как действие повторяется, типизиру­ет мотивы как повторяющиеся. По мере того как В продолжает совершать действия, А уже в со­стоянии сказать себе: "А-а, он снова это делает". В то же время А в состоянии допустить, что В де­лает то же самое по отношению к нему. С самого начала А и В допускают эту взаимность типиза­ции. В ходе их взаимодействия эти типизации бу­дут проявляться в специфических образцах пове­дения. То есть А и В будут играть роли по отно­шению друг к другу. Это будет происходить даже в том случае, если каждый продолжает совер­шать действия, отличные от действий других. По­явится возможность принятия роли другого по от­ношению к одним и тем же действиям, совершае­мым обоими. То есть А будет незаметно приме­рять к себе роли, все время повторяемые В, делая их образцами своего ролевого поведения. Напри­мер, роль В в сфере приготовления пищи не толь­ко типизируется А в качестве таковой, но и ста­новится составным элементом собственной роли А в аналогичной сфере деятельности. Таким об­разом, возникает совокупность взаимно типизи­рованных действий, хабитуализированных для каждого в ролях, некоторые из которых они иг­рают отдельно, а некоторые - сообща. Несмот­ря на то, что эта взаимная типизация еще далека от институционализации (пока присутствуют только два индивида, нет возможности для типо­логии деятелей), ясно, что институционализация уже присутствует здесь.

На этой стадии можно спросить, что нового приобретает каждый индивид при этом. Наибо­лее важным приобретением является то, что те­перь каждый может предвидеть действия другого. Значит, их взаимодействие становится предсказу­емым. "Он делает это снова" превращается в "Мы делаем это снова". Это значительно ослаб­ляет напряжение обоих. Они берегут время и уси­лия не только при решении внешних задач, в ко­торое они вовлечены порознь или сообща, но и в терминах своих индивидуальных психоло­гических затрат. Теперь их совместная жизнь оп­ределяется более обширной сферой само собой разумеющихся рутинных действий. Многие дей­ствия теперь не требуют большого внимания. И любое действие одного из них больше не явля­ется источником удивления и потенциальной опасности для другого. Напротив, повседневная жизнь становится для них все более тривиальной. Это означает, что два индивида конструируют задний план - в указанном выше смысле, - кото­рый будет способствовать стабилизации, как их раздельных действий, так и взаимодействия. Кон­струирование этого заднего плана рутинных дей­ствий в свою очередь делает возможным разделе­ние труда между ними, открывая дорогу иннова­циям, которые требуют более высокого уровня внимания.

<…>

Расширим несколько нашу парадигму и пред­ставим, что у А и В есть дети. Тогда ситуация каче­ственно меняется. Появление третьих лиц меняет характер социального взаимодействия, существу­ющего между А и В, оно будет меняться и дальше по мере присоединения все новых индивидов. Институциональный мир, существовавший в пер­воначальной ситуации - in statu nascendi - А и В, теперь передается другим. В этом процессе институционализация сама совершенствуется. Хабитуализации и типизации, совершаемые в совместной жизни А и В - эти образования, которые до сих пор еще имели качество ad hoc представлений двух индивидов, теперь становятся историческими ин­ститутами. С обретением историчности этим об­разованиям требуется совершенно иное качество, появляющееся по мере того, как А и В начали вза­имную типизацию своего поведения, качество это - объективность. Это означает, что институ­ты, которые теперь выкристаллизовались (напри­мер, институт отцовства, как он видится детям), воспринимаются независимо от тех индивидов, ко­му "довелось" воплощать их в тот момент. Други­ми словами, институты теперь воспринимаются как обладающие своей собственной реальностью; реальностью, с которой индивид сталкивается как с внешним и принудительным фактом.

Пока зарождающиеся институты только созда­ются и поддерживаются лишь во взаимодействии А и В, их объективность остается незначитель­ной, легко изменяемой, почти игровой, даже ког­да они достигают определенной степени объек­тивности благодаря одному лишь факту их созда­ния. Если выразить это несколько иначе, ставший рутинным задний план деятельности А и В оста­ется довольно доступным для обдуманного вме­шательства со стороны А и В. Хотя однажды установленные, рутинные действия имеют тенден­цию упорно сохраняться, возможность их изме­нения и даже аннулирования остается в сознании. Только А и В ответственны за конструирование этого мира. А и В в состоянии изменить или анну­лировать его. Более того, пока они сами создают этот мир в ходе их общей биографии, которая на их памяти, созданный таким образом мир кажет­ся им абсолютно прозрачным. Они понимают мир, который создан ими. Все это меняется в про­цессе передачи новому поколению. Объектив­ность институционального мира "увеличивается" и "укрепляется" не только для детей, но и (благо­даря зеркальному эффекту) для родителей тоже. Формула "Мы делаем это снова" теперь заменя­ется формулой "Так это делается". Рассматривае­мый таким образом мир приобретает устойчи­вость в сознании, он становится гораздо более ре­альным и не может быть легко изменен. Для де­тей, особенно на ранней стадии социализации, он становится их миром. Для родителей он теряет свое игровое качество и становится "серьезным". Для детей переданный родителями мир не являет­ся абсолютно прозрачным. До тех пор, пока они не принимают участия в его создании, он проти­востоит им как данная реальность, которая, по­добно природе, является непрозрачной, по край­ней мере, отчасти.

Только сейчас становится возможным говорить о социальном мире вообще, в смысле всеобъем­лющей и данной реальности, с которой индивид сталкивается, наподобие реальности природного мира. Только таким образом в качестве объектив­ного мира социальные учреждения могут быть переданы новому поколению. На ранних стадиях со­циализации ребенок совершенно не способен раз­личать объективность природных феноменов и объективность социальных учреждений. Пред­ставляя собой наиболее важную деталь социали­зации, язык кажется ребенку присущим природе вещей, и он не может понять его конвенциональности. Вещь есть то, чем ее называют, и она не может быть названа как-нибудь еще. Все институ­ты точно так же кажутся уму данными, неизмен­ными и самоочевидными. Даже в нашем практиче­ски невероятном случае с родителями, создающи­ми институциональный мир заново, объективность этого мира будет увеличиваться для них по мере социализации их детей, так как объективность, воспринимаемая детьми, будет отражать их собст­венное восприятие этого мира. Конечно, на прак­тике институциональный мир, передаваемый боль­шинством родителей, уже имеет характер истори­ческой и объективной реальности. Процесс пере­дачи этого мира просто усиливается родительским восприятием реальности. Хотя бы только потому, что если кто-то говорит: "Именно так это делает­ся", то он сам довольно часто верит в это.

Институциональный мир тогда воспринимает­ся в качестве объективной реальности. У него есть своя история, существовавшая до рождения индивида, которая недоступна его индивидуаль­ной памяти. Он существовал до его рождения, и будет существовать после его смерти. Сама эта история, как традиция существующих институтов, имеет характер объективности. Индивидуальная биография воспринимается как эпизод в объек­тивной истории общества. Институты в качестве исторических и объективных фактичностей пред­стают перед индивидом как неоспоримые факты. В этом отношении институты оказываются для индивида внешними, сохраняющими свою реаль­ность, независимо от того, нравится она ему или нет. Он не может избавиться от них. Институты сопротивляются его попыткам изменить их или обойтись без них. Они имеют над ним принуди­тельную власть и сами по себе, благодаря силе своей фактичности, и благодаря механизмам кон­троля, которыми обычно располагают наиболее важные институты. Объективная реальность ин­ститутов не становится меньше от того, что инди­вид не понимает их цели и способа действия. Он может воспринимать большие сектора социаль­ного мира как непостижимые и даже подавляю­щие своей непрозрачностью, но, тем не менее, ре­альные. До тех пор, пока институты существуют как внешняя реальность, индивид не может по­нять их посредством интроспекции. Он должен "постараться" изучить их так же, как он изучает природу. Это остается верным, несмотря на то, что социальный мир в качестве созданной чело­веком реальности потенциально доступен его по­ниманию таким способом, который невозможен в случае понимания природного мира.

<…>

В связи с историзацией и объективацией инсти­тутов становится необходимой и разработка спе­циальных механизмов социального контроля. От­клонение от институционально "запрограммиро­ванного" образа действий оказывается вероят­ным, как только институты становятся реальнос­тями, оторванными от первоначальных конкрет­ных социальных процессов, в контексте которых они возникают. Проще говоря, более вероятно, что отклоняться индивид будет от тех программ, которые установлены для него другими, чем от тех, которые он сам для себя устанавливает. Пе­ред новым поколением встает проблема выпол­нения существующих правил, и для его включе­ния в институциональный порядок в ходе социа­лизации требуется введение санкций. Институты должны утверждать свою власть над индивидом (что они и делают) независимо от тех субъектив­ных значений, которые он может придавать каж­дой конкретной ситуации. Должен постоянно со­храняться и поддерживаться приоритет институ­циональных определений ситуации над попытка­ми индивида определить их заново. Детей следует "научить вести себя", и, однажды научившись, они должны "придерживаться этой линии поведения". То же самое, конечно, касается и взрослых. Чем более поведение институционализировано, тем более предсказуемым, а значит, и контролируемым оно становится. Если социализация была ус­пешной, то откровенно принудительные меры применяются выборочно и осторожно. Большую часть времени поведение будет "спонтанным" в рамках институционально установленных кана­лов. Чем более само собой разумеющимся являет­ся поведение на уровне значений, тем меньше воз­можных альтернатив остается институциональ­ным "программам" и тем более предсказуемым и контролируемым будет поведение.

<…>

Роли.

Как мы уже видели, истоки любого институционального порядка находятся в типизации со­вершаемых действий, как наших собственных, так и других людей. Это означает, что одного ин­дивида объединяют с другими определенные цели и совпадающие этапы их достижения; более того, не только определенные действия, но и формы действия типизируются. То есть отдельный дея­тель должен осознавать не только совершаемое им действие типа X, но и тип действия X, совер­шавшегося любым деятелем, кому могла бы соответствовать данная релевантная структура.

<…>

Собственно, о ролях можно начать говорить, когда такого рода типизация встречается в кон­тексте объективированного запаса знания, обще­го для данной совокупности деятелей. Роли - это типы деятелей в таком контексте. Легко можно заметить, что конструирование ролевых типоло­гий - необходимый коррелят институционализации поведения. С помощью ролей институты во­площаются в индивидуальном опыте. Лингвистически объективированные роли - существенный элемент объективно доступного мира любого об­щества. Играя роли, индивиды становятся участ­никами социального мира. Интернализируя эти роли, они делают этот мир субъективно реаль­ным для себя.

В общем запасе знания существуют стандарты ролевого исполнения, которые доступны всем членам общества или, по крайней мере, тем, кто является потенциальным исполнителем рассмат­риваемых ролей. Сама эта общедоступность - часть того же запаса знания; общеизвестны не только стандарты роли X, но известно, что эти стандарты известны. Следовательно, каждый предполагаемый деятель в роли Х может счи­таться ответственным за следование стандартам, которым он может быть обучен в контексте ин­ституциональной традиции и которые использу­ются для подтверждения полномочий всех испол­нителей и служат к тому же в качестве рычагов контроля.

Роли берут свое происхождение в том же са­мом фундаментальном процессе хабитуализации и объективации, что и институты. Роли появля­ются наряду с процессом формирования общего запаса знания, включающего взаимные типиза­ции поведения, процессом, который, как мы виде­ли, присущ социальному взаимодействию и пред­шествует собственно институционализации. Во­прос о том, в какой степени роли становятся институционализированными, равнозначен вопросу, в какой степени те или иные сферы поведения на­ходятся под влиянием институционализации, и на него можно дать один и тот же ответ. Всякое институционализированное поведение включает ро­ли. Следовательно, ролям присущ контролирую­щий характер институционализации. Как только деятели типизированы в качестве исполнителей ролей, их поведение ipso facto подвергается при­нуждению. Согласие и несогласие с социально оп­ределенными ролевыми стандартами перестают быть необязательными, хотя суровость санкций, конечно, различна в том или ином случае

Роли представляют институциональный поря­док на двух уровнях. Во-первых, исполнение ро­ли представляет самое себя. Например, участво­вать в процессе вынесения приговора - значит представлять роль судьи. Индивид, выносящий приговор, действует не "по своей воле", но как су­дья. Во-вторых, роль представляет институцио­нальную обусловленность поведения. Роль судьи связана с другими ролями, вся совокупность кото­рых составляет институт права. Судья действует как представитель этого института. Лишь будучи представленным в исполняемых ролях, институт может проявить себя в актуальном опыте. Инсти­тут со всей совокупностью "запрограммирован­ных" действий подобен ненаписанному либретто драмы. Постановка драмы зависит от вновь и вновь повторяющегося исполнения живыми дея­телями предписанных им ролей. Деятели воплоща­ют роли и актуализируют драму, представляя ее на данной сцене. Ни драма, ни институт в действи­тельности не существуют без этой повторяющейся постановки. Тогда сказать, что роли представляют институты, значит сказать, что роли дают институ­там возможность постоянно существовать, реаль­но присутствуя в опыте живых индивидов.

Институты представлены и другим образом. Их лингвистические объективации - от самых простых вербальных названий до весьма сложных символических обозначений реальности - также представляют их (то есть делают их присутству­ющими) в опыте. Они могут быть представлены и физическими объектами - как естественными, так и искусственными. Однако все эти репрезен­тации "мертвы" (то есть лишены субъективной реальности) до тех пор, пока они не будут "вы­званы к жизни" в актуальном человеческом по­ведении. Репрезентация института в ролях и по­средством ролей есть, таким образом, репрезента­ция par excellence, от которой зависят все другие репрезентации. Например, институт права пред­ставлен, конечно же, и правовым языком, право­выми законами, юридическими теориями и, нако­нец, предельными легитимациями института и его норм в этической, религиозной или мифологичес­кой системах мышления. Такие, созданные чело­веком, феномены, как внушающие страх рычаги правосудия, зачастую сопровождающие правовое регулирование, и такие природные феномены, как удары грома, которые могут быть приняты за божественный приговор в испытании "божьим судом" и даже могут стать символом высшей справедливости, также представляют институт. Но значимость и даже умопостигаемость всех этих репрезентаций коренится в том, что они ис­пользуются в человеческом поведении, которое оказывается поведением, типизированным в ин­ституциональных правовых ролях.

Когда люди начинают размышлять обо всех этих вопросах, они сталкиваются с проблемой взаимосвязи различных репрезентаций в связное целое, которое имело бы смысл. Любое кон­кретное исполнение роли связано с объективным смыслом института, а значит, и с другими допол­нительными исполнениями роли и со смыслом института как целого. Хотя проблема интеграции различных репрезентаций решается, прежде всего, на уровне легитимации, она может рассматри­ваться и в терминах определенных ролей. Все ро­ли представляют институциональный порядок в указанном выше значении. Однако некоторые роли лучше, чем другие, символически представ­ляют этот порядок во всей его целостности. Та­кие роли имеют огромное стратегическое значе­ние в обществе, так как представляют не только тот или иной институт, но интеграцию всех ин­ститутов в осмысленный мир. Ipso facto эти роли помогают, конечно, поддержанию такой интегра­ции в сознании и поведении членов общества, то есть они особым образом связаны с аппаратом легитимации данного общества. У некоторых ро­лей нет никаких иных функций, кроме этой сим­волической репрезентации институционального порядка в качестве интегрированного целого, другие выполняют эту функцию время от време­ни, наряду с обычными для них менее возвышен­ными функциями. Например, судья в каком-то, особо важном случае может представлять все об­щество в целом. Монарх поступает так всегда, и в условиях конституционной монархии он, в сущности, может не иметь никаких иных функ­ций, кроме того, чтобы быть "живым символом" институционального порядка для всех уровней об­щества, вплоть до самого рядового человека. Исторически так сложилось, что роли, символичес­ки представляющие институциональный порядок во всей его целостности, обычно оказывались в ведении политического и религиозного институ­тов.