О. Шпенглер. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории.

Каждая культура проходит возрастные ступени отдель­ного человека. У каждой есть свое детство, своя юность, своя возмужалость и старость. Юная, робеющая, полная предчув­ствий душа изливается на рассвете романского стиля и готи­ки. <…> Детство глаголет таким же образом и совершенно родственными звучаниями из раннегомеровской дорики, из древнехристианского, т. е. раннеарабского, искусства и из творений Древнего Царства в Египте, начинающегося с 4-й династии. Мифическое мироосознание борется тут со всем темным и демоническим в себе и в природе, словно с какой-то виной, дабы медленно вызревать навстречу чистому свето­зарному выражению на конец завоеванного и осмысленного существования. Чем более приближается культура к полуденной высоте своего существования, тем мужественнее, су­ровее, сдержаннее, насыщеннее становится ее окончательно удостоверенный язык форм, тем увереннее она в ощущении своей силы, тем яснее прорезываются ее черты Ранним утром все это было еще смутно, сбивчиво, ищуще, исполнено детской тоски и одновременно страха Присмотримся к орнаментике романо-готических церковных порталов Саксонии и южной Франции. Вспомним древнехристианские ка­такомбы и вазы. Теперь же, в полном сознании зрелой формообразующей силы, <…> каждый нюанс выражения выглядит изысканным, строгим, размеренным, исполненным изумительной четкости и самоочевидности. Здесь повсюду встречаются мгновения яркого совершенства, те самые мгно­вения, в которые возникли голова Аменемхета III (сфинкс гиксосов из Таниса), свод Св. Софии, полотна Тициана. Более поздними, нежными, почти ломкими, исполненными щемя­щей сладости последних октябрьских дней предстают книдская Афродита и кариатиды Эрехтейона, арабески сарацинс­ких подковообразных арок, дрезденский Цвингер, Ватто и Моцарт. Наконец, со старостью наступающей цивилизации огонь души угасает. Убывающая сила вторично покушается, с половинчатым успехом, в классицизме, не чуждом ни одной угасающей культуре, на творчество большого раз­маха. Душа еще раз тоскливо вспоминает в романтике о своем детстве. И вот же, усталая, раздосадованная и холод­ная, она теряет радости жизни и как в римскую императорскую эпоху из тысячелетнего света вожделеет обратно к мраку прадушевной мистики, к материнскому лону, к могиле. Таково волшебство «второй религиозности», каковым испытывали его тогда на себе позднеантичные люди в от­правлениях культов Митры, Исиды и Гелиоса тех самых культов, которые только что рассветающая на Востоке душа наполнила совершенно новой внутренней жизнью в качестве утреннего, мечтательного и боязливого выражения своего одинокого существования в этом мире.